Строчкой из творчества Николая Расторгуева можно начать сегодняшний заезд. Поделаешь неотложные дела и руки сами тянутся к телефону, где отражается вся статистика по интернет-сайту: просмотры, число оригинальных пользователей и страны, откуда эти оригинальные пользователи приплыли. Приятно, когда в гавань заходят разные корабли. Все флаги в гости к нам, но наш триколор всегда будет желанен и обслужен по высшему разряду. Ходишь потом и думаешь, что было бы интересно читателю? Всякой всячины пруд пруди в Сети. Укрыться от информации — наиболее выраженное и абсолютно здравое желание современного европейского человека. Ну их в баню, эти информационные поводы! Пусть весь мир подождёт! Всегда нравилось проводить время не в ленте Facebook или на странице ВКонтакте, а в человеческом трёпе, разговорах, обсуждении иди даже осуждении. Помните четверостишие?
Если мальчик любит труд
тычет в Apple пальчик,
про такого пишут тут:
он хороший мальчик!
Теперь и не знаю. Похоже, такой мальчик в окружении себе подобных за столиками кафе, на уличной скамейке или на кухне дома видится менее симпатичным, чем парочка у подъезда тёплым воронежским вечером, нырнувшая в обсуждение крайне важной философско-мировоззренческой проблемы, выраженной в устойчивом выражении «Ты меня уважаешь?». Болтовня в харчевне интереснее, живее, чем отчуждённая от реальности и смешная в своей серьёзности «молитва». Индекс жизни в том и другом случае очень разнится. Просто прислушайтесь к эфиру, почувствуйте разницу. Дело не в том, что молящийся не от мира сего и ненавидит его мир за то, что он молится. Дело в том, что он молится, часто ненавидя мир и всё, что в нём без ясного понимая, что сам он плоть от плоти этого самого мира. На нём трусы и рубашка, сшитые индусом в Бангладеш, тапочки, сшитые атеистом в Китае, в желудке картошка, собранная арабом в Иране, а на носу очки, выпущенные по лицензии немецкой Zeiss. Приехал он только что из построенного узбеками православного храма на собранной во Франции маршрутке и вдруг услышал свой сотовый, привезённый из влажной Южной Кореи. Приплыл Samsung сухогрузом, в трюм которого кроме легальных гаджетов погрузили центнер героина. «Алло? Батюшка, благословите говорить?» — ничтоже сумняшеся выпаливается в корейскую трубку, — «Выпил Но-Шпу и не помогает!». Но-Шпа, кстати, была доставлена из Венгрии. Европа, гейпарады, поэтому не помогает. А завтра человек снова молится за победу на супостаты и от того ему дюже хорошо, как-то правильно на душе, ведь он не пойдёт ни в коем случае смотреть в кино гадкую Матильду! А то, что великозамученица, допустим, Варвара сказала папе «иди ты в ж*опу!» в ответ на просьбу посыпать ладанок в домашнем красном углу — никому в голову не придёт. Людям думается, что она подобно пушкинской героине смиренно молвила отцу о новом учении и довела его до белого каления огромными, голубыми, как небо и прекрасными глазами, взирающими кротко горé.
Ладно, на сегодня хватит. А-то пристегнут статью за оскорбление религиозных чувств, не обратив внимания на оскопление чувств автора этих строк, которые тоже весьма религиозны. Люблю Церковь, точнее её средоточие, эти 5 минут общей евхаристической молитвы и пол часа раздаяния. Именно здесь получается по своей сути идентичное общению полов проникновение в Жизнь, а Её в нас. А ещё есть минуты, часы, месяцы, годы и века трудов всего человечества, чтобы мы были одеты, обуты, спокойны и довольны нашим Причастием, нашими приятными ощущениями. Ощущениями без понимания, что только что вкусили осуждение за незаконную приватизацию Царства, рейдерский захват Церкви, удержание в заложниках Иисуса из Назарета и изнасилование реальности.
А теперь рассказик. Кажется, достаточно разогрел читателя, теперь можно. Хотя, знаете, дожили до удивительных времён. Приходится готовить читателя к прочтению почтенной классики.
Ещё в бытность тинэйджером прочёл сборник шукшинских рассказов. Потрясающе! Рассказы — наиболее яркая часть творчества Василия Макаровича. Это, отнюдь, не утверждение, а субъективное мнение. Но ни Чехов, ни Пушкин так не зацепили восемнадцатилетнего юношу, как шукшинский сборник. Там всё очень живо и очень жизненно. Очевидно, что с натуры. Если интересно и есть ещё 15 минут, продолжайте чтение. Рассказ «Верую!». Может знаете, читали. Перечитайте ещё раз, не пожалеете! Только отметьте не персонажей и их действия, а что-то другое. Есть в рассказе два слова или словосочетание, которое является центральным, корневым, смысловым, богословски крайне значимым, тем, что делало из Василия Макаровича Шукшина художника, которого мы знаем. Всего один рассказ. На любителя… Снова без буквы Ё. Издержки порабощения нас электроникой.
Верую!
По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками — ласкала и тянулась поцеловать.
— Опять!.. Навалилась.
— О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди, — тоска, издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.- С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.
— Давай матерись, полайся — она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя — не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
— Не поймешь ведь.
— Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
— Вот у тебя всё есть — руки, ноги… и другие органы. Какого размера — это другой вопрос, но всё, так сказать, на месте. Заболела нога — ты чувствуешь, захотела есть — налаживаешь обед… Так?
— Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
— Но у человека есть также — душа! Вот она, здесь, — болит! Максим показывал на грудь. — Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую — болит.
— Больше нигде не болит?
— Слушай! — взвизгивал Максим. — Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трёшку на водку, я же хочу… Дура! Вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет — требуха. Да и сам он не верил в такую-то — в кусок мяса стало быть, все это — пустые слова. Чего и злить себя? — Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить — всё равно, что об стенку головой биться.
— Ой, трепло!
— Сгинь с глаз!
— А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
— А что, по-твоему, душа-то — пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я её таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.
— Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот — нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом — люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет — мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть — выпивают, но и там весёлого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется — вот где сволочь — маята! И пластом, недвижно лежать — тоже не хочется. И водку пить не хочется — не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел — оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это — гнусное предательство, что он — «научный Власов», просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
— Зачем же чертежи-то передал? — допытывался старшина. — И кому!!!
Этого Максим не знал, знал только, что это — «хуже Власова». И горько плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
«Ну и что? — сердито думал Максим. — Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идёт, Ваньки Малофеева сын… А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих — свои такие же будут. А у тех — свои… И все? А зачем?»
Совсем тошно стало Максиму… Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот — поп. Самый натуральный поп — с волосьями. У попа что-то такое было с легкими болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
Максим пошел к Лапшиным.
Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях — клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
— Мне столько не надо. Мне надо три хороших — жирных.
— Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам — каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел… а я их тебе приволоку двенадцать штук…
Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришёл Максим.
— Что? — спросил он.
— Душа болит, — сказал Максим. — Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?
— Спирту хочешь?
— Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришёл. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?
Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой:
— Разбавляй по вкусу.
Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа — ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому — не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный — не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие — живые, трепетные нити — распутывать. Однако — Максим сразу это почувствовал — с попом очень интересно.
— Душа болит?
— Болит.
— Так. — Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком. — Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. — Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
— Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло — есть добро, нет зла — нет добра, Понимаешь меня?
— Ну, ну.
— Не понужай, ибо не запрёг еще. — Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот — странно, далеко и безответственно. — Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея — борется со злом.
Илюха заснул за столом.
— Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.
Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
— Чего с легкими-то? — поинтересовался для вежливости.
— Болят, — кратко и неохотно пояснил поп.
— Барсучатина-то помогает?
— Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный…
— Ты что? — удивился Максим.
— Я просил не перебивать меня.
— Я насчет легких спросил…
— Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос… Но тогда зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.
— В коммунизм, что ли?
— Что коммунизм?
— В коммунизм веришь?
— Мне не положено. Опять перебиваешь!
— Все. Больше не буду. Только ты это… понятней маленько говори. И не торопись.
— Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле, я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта победит. Иначе — для чего все? А? Где такая сила? — Поп вопросительно посмотрел на Максима. — Есть она?
Максим пожал плечами:
— Не знаю.
— Я тоже не знаю.
— Вот те раз!..
— Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать её, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это — океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость…- Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы. — Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но — стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся — мы обречены.
— Ты прости меня… Можно я одно замечание сделаю?
— Валяй.
— Ты какой-то… интересный поп. Разве такие попы бывают?
— Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
— Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
— Я сказал — нет. Теперь я скажу — да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! — Поп выпил.- Теперь я скажу, что бог — есть. Имя ему — Жизнь. В этого бога я верую. Это — суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе — это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза — делаешь вид, что тебе интересно слушать…
Максим пошевелился на стуле.
— Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и ад. — Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. — Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем всё это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других… Зло? Ну — зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких — «подставь правую». Дам в рыло, и баста.
— А если у него кулак здоровей?
— Значит, такая моя доля — за ним бежать.
— А куда бежать-то?
— На кудыкину гору. Какая тебе разница — куда? Все в одну сторону — добрые и злые.
— Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь, — сказал Максим.
— Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая — скулить на месте.
Максим стиснул зубы… Вьелся горячим злым взглядом в попа.
— За что же мне доля такая несчастная?
— Слаб. Слаб, как… вареный петух. Не вращай глазами.
— Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
Поп громко, густо — при больных-то легких! — расхохотался.
— Видишь! — показал он свою ручищу. — Надежная: произойдет естественный отбор.
— А я ружье принесу.
— А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.
— Ну — ножом пырну. Я могу.
— Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
— Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
— Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.
Максим налил.
— Ты самолетом летал? — спросил поп.
— Летал. Много раз.
— А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
— А у вас в церкви… как заведут…
— У нас не песня, у нас — стон. Нет, Есенин… Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?
— Люблю.
— Споем?
— Я не умею.
— Слегка поддерживай, только не мешай.
— И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда защемило в груди. На словах «ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий» поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
— Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно…
Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
— Отец! Отец… Слушай сюда!
— Не хочу! — плакал поп.
— Слушай сюда, колода!
— Не хочу! Ты слаб в коленках…
— Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках… Тубик.
— Молись! — Поп встал.- Повторяй за мной…
— Пошел ты!..
Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
— Повторяй за мной: верую!
— Верую! — сказал Максим.
— Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
— Ве-ру-ю-у! — заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
— В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
Вместе заорали:
— Ве-ру-ю-у!
— Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
— Верую-у!
— В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!..
…Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:
Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды — раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па — два!
Верую, верую!..
А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:
У-тя, у-тя, у-тя-три!
Верую, верую!
Е-тя, етя — все четыре!
— За мной! — восклицал поп.
Верую! Верую!
Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки… Половицы гнулись.
Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на — пять!
Все оглобельки — на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!
Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: «Их-ха! Их-ха!» Он не знал слов.
Рубаха на попе-на спине-взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее — он так просто не уйдет.
— За мной! — опять велел поп.
И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы… На столе задребезжали тарелки и стаканы.
Эх, верую! Верую!..
[poll id="4"]
Помните анекдот про грустного клоуна? Я часто чувствую себя тем самым клоуном. Мне порой приходилось слышать, как люди — верующие и не очень — рассказывают друг другу: «И вот так плохо мне было. Дай, думаю, схожу в церковь, к батюшке. Сходил, поговорил, — и как-то полегчало». У меня нет оснований не верить их опыту. Может быть, в минуту жизни трудную я и сам бы последовал их примеру и побеседовал бы со священником. Но тут есть одна проблема.
